Weekly
Delo
Saint-Petersburg
В номере Архив Подписка Форум Реклама О Газете Заглавная страница Поиск Отправить письмо
 Основные разделы
Комментарии
Вопрос недели
События
Город
Власти
Анализ
Гость редакции
Взгляд
Человек месяца
VIP-рождения
Телекоммуникации
Технологии
Туризм
Светская жизнь
 Циклы публикаций
XX век - век перемен
Петербургские страсти
Судьбы
Поколения Петербурга 1703-2003
Рядом с губернатором
Взгляд 15/12/2008

Механика гибели

Дмитрий Циликин

"Механика гибели" — называется эссе С.А. Лурье о "Мастере и Маргарите" Михаила Булгакова. Снятый по рассказам Булгакова фильм Алексея Балабанова "Морфий" хочется назвать так же.

Сценарий Сергей Бодров-младший сделал из повести "Морфий" и цикла рассказов "Записки юного врача". Скроено дельно. "Морфий" почти целиком состоит из дневника некоего провинциального доктора Полякова, однако мы предуведомлены вначале, что бедный морфинист Поляков уж застрелился и это голос с того света. "Записки" — двадцатичетырехлетнего тоже доктора. Слить воедино Полякова и "юного врача" — идея плодотворная.

Бодров погиб, и режиссер говорит, что взялся довести до конца проект друга. Но Алексей Балабанов — слишком крупный художник, чтобы руководствоваться одними только переживаниями частного человека, сколь бы благородны они ни были. Художественное произведение рождается по более сложным — художественным — причинам.

Довелось прочитать, что опять, мол — после "Груза 200", — Балабанов наснимал чернухи, натуралистических ужасов и вообще совершенно не делает зрителю красиво и приятно, только мучает его, того и гляди попкорн поперек горла встанет.

Красивостей в "Морфии" и впрямь нет — он красив по-настоящему, исполнен высокой кинематографической культуры. Пейзажи оператора Александра Симонова временами кажутся ожившими картинами Перова. Художники Павел Пархоменко и Настя Каримулина выстроили интерьеры захолустной сельской больницы, докторской квартиры с мебелью модерн, потом — больницы угличской (куда Поляков бежит спасаться от своего недуга) с такой вещественной достоверностью, что мир фильма предстает подлинным каждую минуту и в каждом сантиметре экрана.
Достоверен он и психологически. 1917-й. Свежевыпустившийся из университета доктор получает назначение в эту глухомань. Предшественник, сбежав от революции, оставил ему в наследство граммофон с пластинками. Голоса Вертинского и Плевицкой становятся звуковым фоном дальнейшей истории, вступление к "Кокаинетке" — лейтмотивом. Первые больные, первая смерть, ампутация, роды ("поперечное положение" плода, требующее "поворота на ножку", — тоже впервые, так что приходится лихорадочно справляться с учебником). Фильм точно следует страшным булгаковским описаниям деталей лекарского труда, но одно дело — слова, другое — изображение.

Все очень подробно — тут-то и рождается обывательский упрек в гиперреализме: зачем крупно показывать, как ноги отрезают, раздробленные кости, рваное мясо, кровищу? Упрек презренно инфантильный — в жизни, значит, мы согласны (хотя многие не согласны и на это), что в больнице с человеческой плотью, с нашей бренной оболочкой, происходят события жестокие, грязные, отвратительные, но искусство-де должно все это показывать изящно, а лучше не показывать вовсе. Так вот нет же! Смотрите, знайте, из чего состоит (вдруг стала состоять) жизнь порядочного, добросовестного и храброго мальчика, который даже не то чтобы выбрал путь самопожертвования, а просто на нем оказался явочным порядком — и трудно, спотыкаясь, упрямо по нему идет. (Нужно заметить, гигиеническая и сексуальная стороны житья-бытья героев также предъявлены с медицинской честностью, но и с душевным пониманием.)
Тем ужасней происшедшее: противодифтерийная сыворотка, аллергия — и вот прекрасная умная добрая сестра милосердия Анна Николаевна (замечательная, каких давно у нее не было, роль Ингеборги Дапкунайте) делает ему первый злосчастный укол морфия — тут как раз граммофонный голос поет "Предо мною разверзлась могила".

На месте Леонида Бичевина, играющего Полякова, наверное, должен быть Сергей Бодров-младший с его физически ощущаемой доброкачественностью и непобедимым обаянием. Но и Бичевину удается убедительно показать, как "белые кристаллы" постепенно редуцируют славного молодого человека до биологической единицы, не могущей понимать никакой цели, кроме инъекции. Хорошая актерская работа, вот разве что стоило бы не только переменой облика, но и тембром сыграть эту постепенную гибель — как пишет Булгаков: "выговорил я голосом, но не своим, а неизвестным мне". Зато, кстати, по мере нагнетения наркотического морока пенье Вертинского утрачивает граммофонную патину, начинает звучать все свежее — одна из тонких деталей фильма, каковых немало.
В финале обезумевший в ломке Поляков удирает из больницы, мечется в пижаме и халате по Угличу, натыкаясь на патруль, составленный из бессмысленных революционных ублюдков… Гуманист по самой природе своей профессии, недавно еще на вопрос о политических симпатиях отвечавший, что согласен делить людей лишь на больных и здоровых, утрачивает человеческий облик. А ублюдки (которых ведь тоже, если что, надобно лечить, не раздумывая) этого облика вообще никогда не имели.

Режиссера пытают: что, мол, он хотел сказать? Он против революции? Против морфия (или все-таки не совсем)? Он вообще Россию, народ и т.д. любит аль ненавидит? Вот, право, пустая докука. "Морфий" Алексея Балабанова твердо, безжалостно диагностирует. И одновременно как бы вскрикивает, горестно и проникновенно, словами из булгаковского рассказа "Вьюга": "Какая ужасная судьба! Как нелепо и страшно жить на свете!" Будто этого мало.

Да, слава — солнце мертвых, увы

С. Гедройц

Вообще-то про стихи я не умею. Избегаю. Но не восславить эту книгу* — совсем себя не уважать. Эти книги. Эти два огромнейших томины. Заключающие в себе хорошо если пятую часть всего написанного Сергеем Владимировичем.

Двадцать лет, как умер. Вдова, как видно, сберегла архив до последнего листочка. Восхищаюсь. Евгений Витковский написал потрясающее послесловие. Восхищаюсь.
Это издание может сбить с толку. Может внушить иллюзию, будто справедливости на роду написано в конце концов, рано ли, поздно ли — торжествовать.

А на самом деле торжествует лишь горстка людей. И Сергея Владимировича нет среди них.
Втайне он, конечно, на что-то такое надеялся. Все же он в литературе разбирался как никто. Вообще познаниями обладал невероятными. Дарованиями разнообразными и сильными. И применял их, упражнял, изощрял — буквально каждую минуту. В нем мышление было тождественно творчеству. Как если бы он был какое-то высшее существо. Так рассказывают.

А на вид — всегда такой прелестно веселый, кроткий.
А сколько хлебнул горя — почти никому не говорил.

Сидел в тюрьме, жил в ссылке, кем только не работал. И до старости лет нищета и поденщина. Вслух не пожаловался ни разу. А радоваться умел.
Для тех, кто его любил, оскорбительней всего была его безвестность. Несколько специалистов ценили его как переводчика — и это всё. Писателями, поэтами считались другие. Смешно теперь читать список этих других.

Говорят, однажды он прочитал в местном союзе писателей доклад: "О происхождении и бытовании русского дурака". Разбирал, само собой, только лексему. Огласил триста, что ли, синонимов. В его голове словарь Даля помещался весь, и с обширными дополнениями. Плюс немецкий, французский, английский, все скандинавские.
Пора все-таки сказать хоть что-нибудь про стихи, но не решаюсь. Выпишу из Евгения Витковского:

"Он писал стихи чуть ли не на двенадцати языках. Цифра эта едва ли выдумана. Как-то раз я спросил: а как будет его отчество по-исландски? ”Так, — сказал Петров, — минутку… Владимирович — это пойдет по третьему склонению. Получится Вальдимарур…” <…> Когда издательство что-то ему заказывало, оно даже не интересовалось, знает он язык или нет. Однажды он пришел домой и произнес бессмертное двустишие: “Переведу Кеведо я,/ испанского не ведая”. Нет, ему дали вовсе не стихи с подстрочника, а сложнейшую прозу с оригинала. Через месяц он уже крепко “ведал испанский”. Его переводы из Кеведо украшают любую книгу этого испанского классика. Он не гордился этим ни одной минуты. Гордился он одним языком — русским.
<…> Если он и переходил в разговоре на древнегреческий, он тут же переводил сказанное. Ему важно было сказать, но сказанное всегда разъяснял. В одной фразе могли уместиться сложнейшие философские построения Гердера и Жана-Поля Рихтера с родимым и не отделимым от нашей жизни матюгом. Как это получалось — непостижимо, и повторить это невозможно. Но для Петрова в этом была своя поэтика. Из таких кирпичиков он строил и восьмистишия, и поэмы на сотни страниц. Пока что нет речи о его прозе, и со стихами-то дай Бог разобраться…"

Как видите, про сами эти стихи тут сказано чуть. Витковский и тот не решается. Куда уж мне.
Там три запала: парадокс, каламбур, оксюморон. Они взрывают огромную словарную массу, и она вращается, поистине как галактика. Описывая некоторые центральные понятия (например — Жизнь) то как существа, то как состояния. Описывая самое себя. Воплощая в себе (и тоже описывая) полноту ума. И все это — с отчужденной, почти неприязненной, бранчливой иронией. Всему (особенно — Времени) противопоставляющей непостижимое и оттого неуязвимое необъятное Я.

Но все это опять не совсем про стихи. Я выписал бы мое любимое "Трагикомическое скерцо", но почему-то здесь его нет.
Ладно. Вы еще услышите о Сергее Владимировиче. А вдруг и сами решитесь его прочитать. Раз внешние препятствия отпали. А я опять выпишу из послесловия:

"Выдающийся, великий, большой, значительный — все эти прилагательные не подходят к Петрову. <…> Петров умел то, чего обычный человек не умеет. Его созидательная энергия, будь она направлена, скажем, не на поэзию, а на градостроительство, добавила бы России третью столицу. Но столиц в России много, а Петров один".
Знаю я одного старика. В 1967 году (он даже помнит число, потому что это был день его рождения) на набережной канала Грибоедова у Казанского собора Сергей Владимирович прочитал ему написанную незадолго свою "Жизнь".

("Брала-врала, давала — но драла же! — до дрожи дорогой, до самой блудной блажи — и ставила на нищего туза, играла в ералаш, ерошилась и в раже вдруг становилась нежной кожи глаже, являясь в полном голом антураже, развеся уши, губы и глаза…")
И мой старик — тогда, правда, не старик — сказал: С. В.! Вы — великий поэт! Вот увидите — как только Вы умрете, Вас издадут. В Большой серии "Библиотеки поэта"!

Сергей Владимирович улыбнулся.
Сергей Петров. Собрание стихотворений. В 2 кн. — М.: Водолей Publishers, 2008.

Назад Назад Наверх Наверх

 

Догорает ли эпоха?
"Кризис наступил, однако это лишь начало.
Подробнее 

Модель села на мель
Почему-то уверен, что в недалеком будущем люди станут делить время на новые отрезки "до" и "после".
Подробнее 

Растворившаяся команда // 1991-2008: судьбы российских реформаторов
В прошлом номере мы завершили статьей о Егоре Гайдаре публикацию цикла "Великие реформаторы".
Подробнее 

Куда пошла конница Буденного // Голодомор в СССР: как обстояло дело за границами Украины
В последние месяцы одним из самых острых политических вопросов на постсоветском пространстве стал вопрос украинского голодомора, имевшего место в 30-е гг.
Подробнее 

С КЕМ ВЫ, МАСТЕРА КУЛЬТУРЫ // Владимир Войнович // Советский режим был смешнее нынешнего
Писатель Владимир ВОЙНОВИЧ рассуждает о грядущей смуте и об идейном родстве нынешней власти и советского руководства.
Подробнее 

Некромент, или Смертельное танго
Пять сюжетов, от $ 2 за штуку.
Подробнее 

Пиар, кризис и бла-бла-бла
Не то чтобы небольшая брошюра записок и выписок директора по связям с общественностью "Вымпелкома"-"Билайна" Михаила Умарова была совсем уж бессмысленным и бесполезным чтивом - отнюдь.
Подробнее 

"Это было летом"
В галерее IFA под патронажем Санкт-Петербургского творческого союза художников прошла выставка "Это было летом".
Подробнее 

Хорошо воспитанный старый мальчик
Создатели документальной ленты о Валентине Берестове, презентация которой прошла недавно в Фонтанном доме, назвали свое широкоформатное детище "Знаменитый Неизвестный".
Подробнее 

Письма из Германии // Константа
Есть такая поговорка: "Господь и леса не сравнял".
Подробнее 

С кем вы, мастера культуры? // Алексей Герман // Наш народ был изнасилован. И многим понравилось…
Кинорежиссер Алексей ГЕРМАН в интервью "Делу" рассказал о том, каким ему видится нынешнее состояние российского кинематографа, какие идеи задают в нем тон и что представляет собой сегодня российская интеллигенция.
Подробнее 

Никита Белых // Россия не доверяет демократам
Агония новейшей российской оппозиции, похоже, близка к финалу.
Подробнее 

 Рекомендуем
исследования рынка
Оборудование LTE в Москве
продажа, установка и монтаж пластиковых окон
Школьные экскурсии в музеи, на производство
Провайдеры Петербурга


   © Аналитический еженедельник "Дело" info@idelo.ru