Weekly
Delo
Saint-Petersburg
В номере Архив Подписка Форум Реклама О Газете Заглавная страница Поиск Отправить письмо
 Основные разделы
Комментарии
Вопрос недели
События
Город
Власти
Анализ
Гость редакции
Взгляд
Человек месяца
VIP-рождения
Телекоммуникации
Технологии
Туризм
Светская жизнь
 Циклы публикаций
XX век - век перемен
Петербургские страсти
Судьбы
Поколения Петербурга 1703-2003
Рядом с губернатором
Судьбы 22/10/2007

Борис ЕГОРОВ // Тартуская свобода

Елена Елагина

Борис Егоров, известный ученый-филолог, соратник Юрия Лотмана, бессменный ответственный редактор академической серии "Литературные памятники", никогда не числился диссидентом, но, по сути, был им всю жизнь.

Российские утопии

- Борис Федорович, у Вас только что вышла книга "Российские утопии". Долго шли к этой теме?

- Долго. Началось от занятий славянофилами. Затем издательство "ЯСК" (Языки Славянской Культуры) предложило мне в восьмитомнике "Очерки по истории русской культуры" написать пятый том (XIX век), и я решил дать туда очерк об утопиях: очень уж Россия на них замешана! В общем, лет двадцать назад я начинал подбираться к этой теме, а конкретно работал над книгой лет десять. К этой теме меня подтолкнули труды Дмитрия Сергеевича Лихачева, который, мне показалось, слишком нас идеализирует: чересчур благостен у него наш характер, розов. Я ему говорил: "А как же темная сторона нашего характера, все русские бунты бессмысленные и беспощадные?"
Лихачев отвечал: "Я понимаю. Но нас так ругают на Западе, и мне хотелось хоть немного изменить это отношение".

Ученый так рассуждать не должен. В одной из публикаций я обозначил свое несогласие с его трактовкой, а в книге об утопиях даю свое объяснение.
У нас, пожалуй, типологически прослеживаются две линии. Одна - трудовая, соотносящаяся с культом труда, развитым в протестантизме. Только в работе человек может выразить себя до конца. В России это сохранялось у старообрядцев с их тяжелой жизнью, уходом в леса.

- Довольно локальная группа...

- Верно. Но это еще не все. Поморы, весь Север, где не было крепостного права и люди вкалывали для себя, а не работали во время ига на барина и татарина. Сибирь, где тоже не было крепостного права. Казаки.

- Всех их объединяет то, что они изначально свободные люди, не так ли?..

- Правильно. Вся наша казаческая окраина - это люди, бежавшие от крепостничества. До ХХ века в казачьем мире тоже торжествовал культ труда. И после освободительной реформы 1861 года медленно, но все-таки шло развитие настоящей трудовой деятельности. Из этой среды рекрутировались и купцы, и промышленники, которые в ХIХ веке создали настоящую российскую промышленность и настоящую торговлю.

К Первой мировой войне мы подошли достаточно трудовой державой: всю Европу кормили. А потом - обрыв... И разложение всего наработанного. Отучили наш народ работать.

- Означает ли это, что данная линия пресеклась окончательно?

- Нет, конечно. Даже сейчас некоторое возрождение все-таки идет: и фермерство есть, и купечество, и даже наши олигархи, пусть они и хапнули, все же, по сути, люди трудовые.

А вторая линия, развивавшаяся, в основном, в наших центральных губерниях в крепостном мире, - это линия отвращения к труду. У Пушкина гениально дано в "Цыганах": "Птичка Божия не знает/ Ни заботы, ни труда..."
Зачем работать? Все равно отберут. Поэтому лучше надеяться на чудо, на Господа Бога, молиться. Отсюда вера в случай, во "вдруг". Не зря же Достоевский все время к рулетке тянулся: вдруг да выиграет?! От этого "вдруг" пошли жуткие вещи. Если, скажем, Господь Бог не помогает, то можно просто украсть и разом обогатиться. Отсюда и бандитизм, и грабительство, и обман. Это распространилось и на правящее сословие - вспомним обломовщину, когда тебе все в рот кладут. Для Обломовых труд - горе.

К сожалению, это была более сильная линия в русском национальном характере. Но в ХIХ веке образовался и спасительный перекос - интенсивно росла вторая, трудовая, сторона.

- Для меня здесь большая загадка, поскольку любой нормальный человек рождается с инстинктом созидательной деятельности. Куда же он девается?

- Рождается-то с инстинктом созидания, но потом от него отучается. У Лотмана, к слову, был необыкновенно созидательный ум, с желанием постоянных преобразований, поисков нового, новых идей, новых направлений. Но и у него это перемешивалось со стремлением к разрушению. Скажем, сидим с ним, разговариваем. Он бессознательно берет одну скрепку - крутит, бросает. Берет вторую... Разговариваем час - скрепок пятнадцать испортил. Еще пример. Захожу как-то к Лотману. Сыновья его еще маленькие - Миша и Гриша - построили красивый замок из кубиков, и тут же по предложению Юрмиха (так звали Юрия Михайловича Лотмана близкие и ученики- ред.) начинают его разрушать другими кубиками и мячиками. Что это? Думаю, нечто глубинное, даже не невротическое.

- Было ли в русских утопиях что-нибудь симпатичное Вам?

- Когда думают о светлом будущем, это, конечно, приятно. Приятна даже такая безумная идея Николая Федорова о воскрешении предков. И социалистическая утопия Циолковского, по которой мы сначала заполоним Солнечную систему, а потом и космос. И это симпатично даже при всех оглядках: ведь Федоров, хоть и собирался воскрешать предков, совершенно не любил детей. Нет таких утопий, которые хочется принять безоговорочно, всегда находится какая-то червоточинка.

- Не кажется ли Вам, что любая попытка создать в России эффективное государство утопична?

- Во-первых, это, начиная с Петра Первого, чаще всего желание получить все "здесь и теперь". Сейчас, мгновенно, с помощью палки, чтобы сразу все было по приказу. А по приказу не все получается. И есть еще ни на чем не основанная вера в то, что все удастся сделать. Когда Владимир Ильич завоевал власть, тут же отменили деньги, ввели квитанции. Народ показал ему эти квитанции! Восстания начала 1920-х годов образумили, и Ленин сразу придумал НЭП.

- А последняя наша попытка, когда в качестве идеологии выступает либеральная идея, - с ней получится?

- Либеральные идеи как раз очень хороши: они признают эволюционность развития.

- В этом надежда?

- Естественно, поскольку всякий нормальный человек - либерал, а не радикал. Либеральная линия у нас, к сожалению, пока плохо удается. Но, бесспорно, всем нам надо ратовать за либеральный эволюционный путь.

- Мне кажется, что Вы - человек науки, аналитического ума - по натуре оптимист. В чем, если так можно сказать, научные основания Вашего оптимизма?

- Это сидит где-то в генах, но я уповаю и на историю. Медленно, с кровью, с ужасом, но человечество все-таки поднимается по ступенькам. И в этом моя вера - вера в эволюцию. Помните генетика Владимира Эфроимсона? В свое время его жестоко клевали, а в "Новом мире" во времена Твардовского публиковались его работы о биологической эволюции. Эфроимсон доказывал, что в живой природе выгодно быть добрым, хорошим. Когда на первый план всплывают антиположительные начала, то не только особь, но и весь род зачастую сходит с исторической сцены. А там, где развитие идет без срывов, царят взаимопомощь, семейственность...

- Идея коллективизма?

- Умеренного коллективизма. Труды Эфроимсона меня очень поддерживали. Если весь биологический, неразумный, нечеловеческий мир своим опытом показал, что лучше быть "гуманистом", чем негодяем, это как-то утешает. Так что я оптимист.

Юрмих

- Вы - свидетель и непосредственный участник трех пластов российской филологии. Это наш ЛГУ, Педагогический институт имени Герцена и Тартуская школа. Где были самые мощные прорывы в филологии? И где Вам было комфортнее всего?

- Комфортнее всего было там, где мы сами все создавали. Я имею в виду нашу тартускую молодость. Когда творишь, когда создаешь кафедру, когда на глазах растут молодые ребята, которых удается оставить на кафедре, это, конечно, самое сильное.

- А с чего началось Тарту?

- Как у Достоевского - с его Величества случая. Присоединение Прибалтики к СССР создало некую среднюю зону между Европой и Россией, где можно было делать то, чего нельзя было ни в Москве, ни в Ленинграде. Эта социально-типологическая уникальность не случайна. А случайность - чисто биографическая. Меня туда за ручку привела моя жена, Софья Александровна. Она на год раньше меня закончила аспирантуру химфака ЛГУ, для нее как для одной из лучших аспиранток на кафедре уже было место. Но оказалось, что на химфаке не хватает членов партии. Ее вызвали в партком и сказали, что единственный способ остаться в Ленинградском университете - вступить в КПСС. Она отказалась.

- Но ведь это было еще сталинское время, 51-й год...

- Да, в разгаре еще была борьба с космополитизмом. За Софью Александровну бился ее руководитель Владимир Николаевич Дурдин, но безуспешно. Тогда ей на выбор предложили три университета в недавно присоединенных республиках - Тарту, Вильнюс и Кишинев. Мы выбрали Тарту. Ближе всего к Ленинграду, и к тому же там только что был назначен ректором Федор Дмитриевич Клемент, соединяющий в себе и человека науки, и партдеятеля. Соня немного знала его по университету, да и Дурдин настоятельно его рекомендовал. А в Тарту в те годы наш КГБ почти подчистую убрал всю местную профессуру - кого в лагеря, а кого и расстреляли: несоветские люди. И Клемент стал ректором. С одной стороны, он свято верил в коммунистические идеалы, с другой - был ученым, занимался люминисценцией, создал люминисцентный институт при Тартуском университете. В общем, и Соне работа нашлась, и мне - на кафедре русской литературы. В 52-м я защитился, а через два года меня назначили зав. кафедрой русской литературы. Кафедра была очень маленькая, надо было ее укомплектовывать...

- И Вы укомплектовали ее Лотманом?

- Конечно! Тут как получилось? Лотман закончил ЛГУ в 50-м, и, естественно, кафедра всячески пыталась оставить юного гения в аспирантуре. Но это был самый "космополитический" год, и партком ни в какую не соглашался. Единственное послабление, данное тогда Лотману, - вольный диплом, а не распределение в тьмутаракань. Он месяц ходил по ленинградским школам, где нужны были учителя, но всех отпугивал "пятый пункт". С музеями - та же история. Тогда всюду организовывали учительские институты, чтобы быстро, за два года, можно было выпустить человека с дипломом. И в Тартуском учительском институте срочно подбирали кадры. Антисемитизм в Эстонии отсутствовал, у эстонских партийцев голова болела от своих националистов. И Лотмана сразу взяли на кафедру. А когда он через год женился на Заре Минц, они стали преподавателями института. Там мы его и нашли - круг-то был очень небольшой. Лотман в Тарту появился в 50-м году, а мы в 51-м. У них уже была девятиметровая комнатка. Тут мы и познакомились, и подружились.

- Как Маугли говорил: мы одной крови? Филологической и человеческой?

- Да. Особенно компанейской была Зара. Мы с ней тут же перешли на ты. А с Юрмихом до его смерти так и оставались на Вы. Очень тесная была у нас дружба. И
после смерти Сталина и реабилитации врачей, когда я уже был на подходе к должности зав. кафедрой, начал поговаривать, что неплохо бы взять Лотмана к нам на кафедру. Он ведь уже в 51-м защитился, диссертация у него была готова еще при работе над дипломом. А кафедра ЛГУ, чувствуя неловкость, что не смогла оставить юного гения, пропустила диссертацию мгновенно. Ходил я к Клементу, у которого не было внутреннего антисемитизма, - он лишь оглядывался на партийные рекомендации. Правда, потом начали поговаривать, что Егоров, мол, сам еврей, поэтому евреев себе и подбирает. Лишь тогда Клемент сделал замечание: осторожнее с кадрами. Клемента, однако, удалось убедить взять на кафедру Лотмана, а через год и Зару.
Через несколько лет Соня вернулась в Ленинград, перевезя с собой матушку и нашу дочку (ей в Тарту трудно было по разным причинам). И я уже катался туда-сюда. Пришлось перейти на полставки, а в 60-м отдал кафедру Юрмиху.

- Каковы главные особенности Тартуской школы?

- Во-первых, основная публика на кафедре - это все-таки ленинградцы, которым удалось привнести лучшие свойства нашей замечательной университетской профессуры. Это было, наверное, главное: мы и сами были трудоголиками, и тартуанцев к этому приучили. И потом, конечно, наша самостоятельная работа. В первые годы нас не раскусили местные, и мы могли совершенно свободно читать спецкурсы и публиковать в "Ученых записках" такие вещи, которые ни в Москве, ни в Ленинграде не могли быть опубликованы. Цензуры тогда в Тарту фактически не было. В самом центре города стоял маленький одноэтажный цензорный дом, состоявший из двух комнат: одна - цензорский кабинет (там материалы, печати), а во второй жила цензорша. Позвонишь в дверь - выходит в халатике: "Что у Вас?" - "Корректура "Ученых записок"". - "А у Вас тут ничего предосудительного нет?" - "Ну что Вы! Боже упаси!" Достает из ящика печать, хлоп - и всё. Ну где еще такое могло быть?
Правда, к 70-м годам, когда "Ученые записки Тартуского университета" стали всемирно известными (там печатались публикации Мережковского, Гиппиус, Белого), начали наезжать комиссии из Москвы и Таллинна. Юрмиха на три года скинули с должности зав. кафедрой. Началось завинчивание гаек, но мы уже пустили корни и в Тарту, и в Москве, и в Ленинграде, и за рубежом, так что уже невозможно было все полностью уничтожить. Благодаря этой свободе в первые годы нам удалось многое сделать. Зара Минц впервые сделала публикации по Серебряному веку. Ее учитель, профессор ЛГУ Дмитрий Евгеньевич Максимов, сумел договориться с Клементом о проведении Всесоюзных блоковских конференций (первая прошла в 62-м). Выпускались блоковские сборники. А я занимался нерадикальной критикой, деятелями чистого искусства, Дружининым, Анненковым, Боткиным, а также сомнительными Аполлоном Григорьевым, славянофилами.

- По тем временам крамола...

- Абсолютно. Юрмих занимался сначала Радищевым, но это был разрешенный автор, а вот по Карамзину он очень много сказал нового. Но главная заслуга Юрмиха - семиотика и структурализм в литературоведении. Ведь формалисты сознательно выпендривались и говорили, что главное - форма. Лотман убедил всех - и в этом его основная заслуга перед миром, - что надо не противопоставлять форму и содержание, а синтезировать их. В литературоведении, по Лотману, главное не разделение на план содержания и план выражения, а показ их соединения: как они соединяются, как можно использовать грамматические категории в передаче смысла, как можно использовать конфигурацию звуков, когда аллитерации подчеркивают определенные смыслы. Это была серьезная новация: структурализм, как и кибернетика, считался в СССР лженаукой, а мы пытались его как-то внедрить в советскую действительность.

- Если сейчас обозреть творческое наследие Лотмана, видятся два больших русла - структуралистские исследования и культурологические.

- Вначале у него была одна литературоведческая линия - изучение русской литературы конца XVIII - начала XIX века. Потом он увлекся семиотикой и структурализмом. Постепенно его литературоведческие и семиотические штудии перешли в культурологию. Лотман утверждал, что культура - это та сфера человеческой жизни, которая задана не генетически, а развивается в истории в процессе человеческого созидания. Его литературоведение с самого начала стыковалось с историей: как декабристское мышление отражалось в поэзии и прозе; как масонство XVIII века отражалось в групповом сознании... Синтез у него прорастал отовсюду.

- А когда, Борис Федорович, появились эти взаимные сокращения - Борфед и Юрмих?

- Очень рано, в первые же годы нашего знакомства с Лотманом. Наверное, это влияние ранних советских аббревиатур, проникших и в художественную литературу.

Партийная линия в филологии

- А как в ЛГУ сосуществовали филология творческая и филология партийная?

- Очень трудно. После войны были уже и напуганные отсидчики типа Самуила Самуиловича Деркача, и старая профессура - Пропп, Жирмунский, Берков, по мере сил продолжающие ученую и учебную деятельность. Молодежь это все прекрасно понимала. Поколение помоложе - Гуковский, Максимов, Бялый, Ямпольский - примыкало к старой школе и пыталось учить студентов настоящей филологии. А в Герценовском институте, куда меня пригласили заведовать кафедрой в 68-м, было довольно разношерстно. Задолго до моего появления в Герценовском центральной фигурой был Василий Алексеевич Десницкий, который начинал с партийной деятельности, хорошо знал Ленина, дружил с Горьким, но потом рассорился с ленинской группой и даже вышел из партии. Десницкий был не столько человеком науки, сколько политдеятелем, - литературоведение его не очень интересовало. Однако со своим умом, знанием, скепсисом он сохранял облик дореволюционного ученого, к нему тянулись. Он рассказывал интересные вещи про Горького, но коллектив университетского уровня вокруг себя не собрал. Были в пединституте симпатичные доценты, но не такие яркие личности, как в университете. Десницкому все же удавалось сохранять на факультете небарабанную обстановку, а всю нашу политику он презирал.
В качестве примера приведу его замечательное mot. Доклад Хрущева на двадцатом съезде, который читали всюду, он услышал в пересказе коллег и хмыкнул: "Я всегда был убежден, что Ленин - прохвост!" Видимо, никто не настучал, потому что все для него прошло бесследно.

- Но контроль в гуманитарной сфере все-таки был очень жесткий...

- Безусловно. После тартуской свободы я пытался на кафедре ЛГУ хоть немножко говорить о структурализме, но мне тут же строго указали, что это идеализм, немарксистский метод. Склоняли меня непрерывно, без конца вызывали на партком. В "Ленинградской правде" появилась статья, что Егоров договорился до того, что назвал Цветаеву и Пастернака замечательными поэтами. Случилось это в конце 60-х, когда уже начинались брежневские заморозки. На заседании студенческого научного кружка по советской поэзии мне задали вопрос - до сих пор не знаю, провокация или нет: "Кого из поэтов ХХ века Вы считаете самыми великими?" Я с ходу: "Блок, Маяковский, Пастернак, Цветаева". Тут же кто-то стукнул. Меня вызвали в партком: "Как Вы могли!" Ведь по Пастернаку тогда проехали ой-ой-ой как! А потом меня склоняли на большом университетском партсобрании, отчет с которого попал в "Ленправду".

Коробок с желудями

- Если говорить об университетской творческой филологии, там каждый достоин жизнеописания. А Вам кто был ближе всех?

- Максимов. И научно, и по-человечески. Дмитрий Евгеньевич был моим старшим товарищем. У него я учился тому, что поэзия раскрывает сложные глубины души человека, что не бывает просто созерцания природы, - все пропущено через душу.

- А как все происходило, когда партийные филологи расправлялись с замечательным ученым и переводчиком Ефимом Григорьевичем Эткиндом?

- Эткинд был для них, во-первых, еврей, а во-вторых, много шебаршил. Был дикий скандал в "Библиотеке поэта", когда во вступительной статье к двухтомнику "Советские переводчики" Эткинд написал, что те вынужденно занимались переводом, не имея возможности свободно творить. Весь тираж пустили под нож. Тут же проработка у нас на факультете. И потом - это особенно взорвало наше ленинградское партийное начальство - Эткинд во время массовых отъездов 70-х обратился к молодым евреям. Он написал честное письмо (я его читал в самиздате), что у нас, конечно, помойка, сволочизм, но мы выросли в русской культуре и должны не уезжать, а пытаться здесь изменить обстановку. Тут же оказалось, что такой человек не может быть советским профессором. Сначала его лишили докторской степени и звания профессора, уволили из Герценовского. Он пытался устроиться в Публичную библиотеку - не брали никуда. Ему очень не хотелось уезжать, особенно после письма, где он призывал бороться здесь, на этой земле. Но как бороться, когда человеку не дают работать?!
Эткинд перед отъездом пришел прощаться к ректору Боборыкину. Тот извинялся, обнял его. Наш герценовский ректор Александр Дмитриевич Боборыкин - мой сокурсник по аспирантуре, очень неплохой человек - все время лавировал: по должности он был партийным начальником и дрожал перед партийными бонзами. Как он испугался, когда мы выдвинули Георгия Пантелеймоновича Макогоненко в членкоры! ЛГУ не выдвинул, потому что Макогоненко был нестандартной и непартийной фигурой, а я был замом председателя ученого совета Герценовского и решил, что мы можем позволить себе это выдвижение. Конечно, все мгновенно стало известно в партийных верхах. Боборыкина вызвали в обком и хорошенько проработали.
Вечером Боборыкин вызвал меня: срочно командировать кого-нибудь в Москву, чтобы вернуть документы, посланные в ВАК. Кто-то из кафедральных поехал, всё вернули.
А мы с Эткиндом прощались в коридоре, обнимались. Тогда, думалось, прощались навсегда. Я дал ему спичечный коробок с желудями от дубов, растущих во дворе института. Он эти желуди потом посадил во Франции, и из них выросли большие дубы
Расправа с Эткиндом была самая жуткая, самая похабная история из всей моей Герценовской эпопеи. А сколько было вокруг злорадства! Зав. кафедрой советской литературы Хватов торжествовал: правильно Эткинда выгнали. При мне Боборыкин назначил Хватова зав. кафедрой. Я знал, что он из партийных, и позвал его для знакомства в ресторан: "Нам с Вами вместе работать на факультете, мне бы хотелось все обсудить в неформальной обстановке".
Довольно здорово мы с ним выпили. Я впервые видел человека того круга в откровенном излиянии. Без свидетелей. Главный смысл его речей: кругом враги! Причем враги не столько политического свойства, сколько психологического. Все завидуют, все готовы подсидеть, я одинок и затравлен. И как с такой психологией руководить людьми? Жить?
А в ЛГУ кафедрой советской литературы заведовал некто Выходцев. И был там зам. декана Сафронов, у которого я просил отпуск за свой счет, чтобы поехать в Варшаву на очередные литературные мероприятия. Он сказал: "Отпуск я тебе не дам, но если ты мне составишь отчет о работе факультета, то езжай, нигде не будем отмечать". И я у него забрал кипу отчетов всех зав. кафедрами, чтобы составить общий отчет.
Выходцевский храню до сих пор. Это примерно на том же уровне, что и речь Хватова: все или морально разложившиеся, или политически несоветские - от самых именитых профессоров до лаборантки. Все - дурные люди. Это была даже не машинопись, а рукопись с правкой. Причем правил он только в сторону усиления негативности. Когда-нибудь я все-таки это опубликую...

Назад Назад Наверх Наверх

 

Судьбы // Евгений САЗОНОВ // Жизнь длиною в ТЮТ
Однажды у меня было детство.
Подробнее 

Вадим ЖУК // Сатира - это пружина
Автор и режиссер знаменитых капустников в Петербурге, художественный руководитель театра "Четвертая стена", он успел попробоваться на роль молодого Пушкина в фильме Мотыля "Звезда пленительного счастья", сняться в фильме Сокурова, написать оперетту и мюзикл, а недавно выпустил сборник замечательных стихотворений.
Подробнее 

Илья ШТЕМЛЕР // Так легла карта
В юности, будучи инженером-геофизиком, он искал нефть в приволжских степях.
Подробнее 

Борис ЕГОРОВ // Тартуская свобода
Борис Егоров, известный ученый-филолог, соратник Юрия Лотмана, бессменный ответственный редактор академической серии "Литературные памятники", никогда не числился диссидентом, но, по сути, был им всю жизнь.
Подробнее 

Михаил ГЕРМАН // Галломан из Петербурга
Историк искусства, художественный критик, автор монографий о живописцах России, Франции, Англии, Голландии и книги воспоминаний "Сложное прошедшее", Михаил Герман одинаково свободно чувствует себя в двух культурах - русской и французской.
Подробнее 

Сергей КАТАНАНДОВ // Очищение Севера
Природа Севера с его светом кротости и умиротворенности, с полным красоты небом над храмами Валаама, Кижей, Соловков врачует нуждающихся в духовном исцелении людей, очищает души.
Подробнее 

Лев АННИНСКИЙ // В сторону отца
Знаменитый литературный критик, автор известных книг - "Охота на Льва (Лев Толстой и кинематограф)", "Билет в рай.
Подробнее 

Джон МАЛМСТАД // В присутствии гения
Американский филолог, в жилах которого течет кровь скандинавских, голландских, французских предков, изучает литературу и искусство Серебряного века России.
Подробнее 

Эльмо НЮГАНЕН // Танкист, который не стрелял
Эльмо Нюганен руководит уникальным Городским театром в Таллинне.
Подробнее 

Андрей АРЬЕВ // Небо над "Звездой"
Этот человек известен многим, но о нем мы не знаем почти ничего.
Подробнее 

Юрий КЛЕПИКОВ // Похоже, я потерян как гражданин
У Юрия Клепикова, писателя и кинодраматурга, автора сценариев знаменитых фильмов "Пацаны", "Не болит голова у дятла", "Восхождение", репутация человека независимого.
Подробнее 

Валерий СЕРДЮКОВ // Область со столичной судьбой
Россия самодержавная знала одного вечного работника на троне - основателя великого города на Неве.
Подробнее 

 Рекомендуем
исследования рынка
Оборудование LTE в Москве
продажа, установка и монтаж пластиковых окон
Школьные экскурсии в музеи, на производство
Провайдеры Петербурга


   © Аналитический еженедельник "Дело" info@idelo.ru