Яан Кросс, который называет историю расширенным вариантом своего собственного прошлого; Яан Кросс, который считает, что Родину можно уместить в несколько чемоданов, и тогда она, как и жена - популярнейшая эстонская поэтесса Эллен Нийт, будет сопровождать повсюду; Яан Кросс, написавший о первом императорском безумце - Тимотеусе фон Боке, и выдвинутый за роман "Императорский безумец" на Нобелевскую премию...
- Яан, Вам исполнилось 82 года - прелестный возраст гётеских свершений. Я знаю, Вы пишите сейчас воспоминания. Какой Вам кажется сегодня Ваша судьба?
- Она складывалась на общем страшном фоне, но реализовалась удивительными сюрпризами. Я жил в интереснейшие времена сломов и вывихов и выжил. Я прощаю судьбе все ее свинства и благодарю ее за все приятные вещи. Она позволила мне стать писателем, а могла повернуться так, что я был бы сейчас инженером-электриком. До войны я учился в Тартуском университете на юридическом, затем стало ясно, что само понятие международного права, которым я занимался, стирается с лица земли. Возникла идея перейти в технический университет и стать инженером. Но у моего отца был собственный дом, и меня, как сына бержуазного недобитка, учить на инженера отказались. Какое везенье! Я стал писателем.
- Но не сразу. Сначала Вы побывали в фашистских застенках, потом в советском концентрационном лагере в Коми, на поселении в Сибири.
- Выучил руcский язык и мог работать переводчиком. Правда, на изучение русского языка мне понадобился куда меньший срок, чем тот, что я провел в лагере... Но мне опять же повезло: и в тюрьмах, и в лагере, и на поселении я встречал удивительных людей, передо мной разворачивались захватывающие сюжеты судеб, встречались люди необыкновенной силы духа, глубины и разнообразия знаний. Повезло!
И потом я многое понял: Сталин и Гитлер были удивительно единодушны, когда кто-нибудь, например, эстонцы, начинал мечтать о свободе и независимости. За эти мечтания я и сидел сначала у одного диктатора, потом у другого. И все-таки - повезло! Из немецкой тюрьмы я вышел просто чудом: приближались советские войска, и охрана становилась все лояльней, все снисходительней, а в один прекрасный сентябрьский день сорок четвертого года меня просто выпустили с несколькими другими заключенными, выпустил какой-то влиятельный гражданский человек, велевший нам немедленно отправляться по домам. А на следующий день вывели из тюрьмы еще одну группу, но тех все-таки отправили в Германию.
Чем определялся жребий? Только судьбой. Меня не отправили в Германию. Повезло. О везении в лагере в Коми я уже говорил...
- Подождите, Яан. А само страшное существование в лагере, о котором мы читали у Солженицына, Шаламова...
- Как Вам сказать... Все зависит от угла зрения... Вот у Эллен в таллинской квартире не было горячей воды, а я каждый вечер в Коми принимал душ - я работал шахтером, и нам давали возможность привести себя в порядок. С едой, конечно, были сложности, но из дома приходили посылки и можно было прокормиться, особенно если ты молод и ничем не болеешь.
О друзьях... Особенно доверительные отношения у меня сложились с немцем - беспартийным и совершенно далеким от политики историком доктором Ульрихом. Вот как он попал в лагерь. В сороковых годах он подружился в Берлине с одним шведским дипломатом. Швед пригласил доктора Ульриха на день рождения.
Мой товарищ долго думал над подарком, потом решился - он взял фамильное столовое серебро, единственное, что в его доме еще имело эстетическую ценность, и поручил другу семьи, мастеру на все руки, сделать из него клаксон для "Мерседеса-Бенц", на котором ездил шведский дипломат. Клаксон наигрывал мелодию "Аллилуйи" (как это сегодня делают мобильные телефоны)...
Потом швед уехал, его перевели на работу в Москву; доктор Ульрих остался в Берлине, и когда закончилась война, он решил сдать новой власти ключи от архива Прусского Министерства иностранных дел, ибо этим архивом, загадочным образом не тронутом нацистами, он и заведовал долгие годы. Новая власть не замедлила арестовать его и отправить сначала в Москву, а потом и ко мне в лагерь. Так вот в Москве, когда он ехал в темном, зарешеченном "черном воронке" на Лубянку, на каком-то перекрестке он услышал мелодию клаксона, пропевшего "Аллилуйу"...
- Вы сегодня так настаиваете на удаче и везении, что и этот сюжет, пожалуй, развернете в нужную сторону?
- Об этой истории я написал новеллу "Аллилуйя", несколько лет назад читал ее в студенческом клубе в Бонне; доктор Ульрих в новелле назван своим именем, на встрече оказалась одна его знакомая, и я узнал продолжение. Во времена хрущевской оттепели доктор Ульрих был по просьбе Аденауэра возвращен в Германию и в результате целого ряда счастливых случайностей вскоре занял то самое место начальника архива Министерства иностранных дел, с которого все и началось...
- Яан, Александр Солженицын пишет, что эстонцы вели себя в лагерях безупречно, что среди них не бывало предателей...
- Ну, не преувеличивайте. Солженицын это написал, поскольку в лагере очень близко сошелся с умнейшим и образованнейшим Арнольдом Суси, мечтавшем о независимой Эстонии и участвовавшем в попытке формирования независимого правительства, где он должен был бы стать министром просвещения. Солженицын с помощью Суси пополнил свое образование, впоследствии его восторги относительно эстонцев были сильно редуцированы, впрочем, Суси к тому времени умер и не узнал о некоторых переменах во взглядах своего друга.
- А на самом деле, эстонцы вели себя в лагерях как-то особенно?
- Неплохо. Прилично. Средне...
- Помогали друзьям?
- У нас в лагере появился врач-литовец, тоже заключенный, с которым мы сдружились.Я попросил его помочь чем-нибудь моему доктору Ульриху, который страдал от недоедания. Литовец определил его сначала в больницу, а потом пристроил помощником на кухне, чтобы Ульрих подкормился. Через несколько дней, однако, Ульриха с позором из кухни изгнали.
Повар с раздражением жаловался врачу: "Я этому идиоту поручил нарезать кубики сыра, которым награждали лучших работников, оставил одного на кухне, а сам стал подглядывать сквозь приоткрытую дверь, подглядывал минут сорок, так вот этот кретин резал и резал и ни одного кубика не съел. Пусть убирается, у меня сотни людей мечтают об этом месте..." Боннские студенты с безумным волнением слушали этот эпизод, с каким же облегчением они вздохнули, когда их соотечественника выгнали с кухни...
История учит, но никого не обучает
- Как Вы вспоминаете советскую власть? Она не дала Вам ничего хорошего?
- Помилуйте, не бывает совсем уж плохих времен. Советская власть дала мне много хорошего - жену!
- Как Вы получили этот подарок?
- Эллен закончила университет, аспирантуру и получила направление на работу в Союз писателей. Она решила сразу организовать творческий вечер молодых литераторов; стояла оттепель конца пятидесятых и многое было разрешено. У меня как раз стали выходить первые стихи, и Эллен обратила на них внимание. Так мы и встретились. Эллен была замужем, я был женат, в обеих семьях было по ребенку, но с любовью ведь ничего не поделаешь: в 1958 году мы поженились, родили троих детей. Сейчас у нас двенадцать внуков.
- В то время вы оба писали стихи. Как это два поэта, два соловья уживались в одном доме?
- Ну, мне пришлось уступить даме место в поэзии и отступить к прозе. Да к тому же на что-то нужно было жить, а трели никак не могли прокормить семью.
- Сначала поэтические сборники, а потом и многочисленные романы принесли Вам славу, признание. Вас издавали, переводили, о Вас писали статьи и исследования. Очень часто Вашим героем становилась историческая личность, умевшая выиграть карточную игру у Дьявола. Например, генерал Михельсон, подавлявший восстание Пугачева, а потом дерзко явившийся на бал в дворянское собрание со своими родителями-крестьянами. Как Вы сами достигали компромисса между тем, что хотели сказать, и тем, что можно было напечатать?
- Искусство ведь, собственно, и есть балансирование на последней грани, танец на лезвии ножа. К чему же было писать то, что заведомо было обречено на запрещение и вечное хранение в ящике стола? Когда-то мы с Эллен придумали такой символ: соедините больший и указательный палец на каждой руке, получится два круга; один - то, что я хочу сказать, второй - то, что могу сказать; а теперь попробуем постепенно, осторожно соединять круги, постараемся добиться максимального их совпадения. Полного совпадения не будет, но какая-то достаточно большая площадь непременно совпадет.
- В романе "Четыре монолога по поводу святого Георгия" Вы доказываете, что художник всегда противостоит власти, что власть всегда хочет унять художника, остановить, может оставить ему жизнь, но постарается отнять у него возможность жить искусством. С Вами у нее не получилось. Почему?
- Не знаю. Повезло!
- Вы всю жизнь занимаетесь Историей. Что такое История? Она учит?
- Учит, конечно. Только никто не учится, никто не обучается. История это... Это увлекательное чтение. Это литература.
- Только литература?
- А Вы бы добавили философии?! Нет уж! Занятия философией были столь чреваты и опасны, что я предпочитал поворачиваться к ней задом.
- И все-таки, каковы уроки Истории?
- Урок первый: почти ни в чем нельзя быть уверенным. Далее: почти все, в чем мы уверены, в конце концов оказывается иллюзорным. Следующий урок: нужно вести себя либо очень осторожно, либо крайне рискованно. В молодости я был человеком осторожным, сдержанным, а к старости уж больно расхрабрился. Впрочем, самые безрассудные поступки у меня впереди. Да... еще история учит, что свобода не бывает безграничной, что у нее всегда есть строго обведенная территория.
Невыносимость парламентского молчания
- Пошел одиннадцатый год эстонской независимости. Это то, о чем Вы мечтали долгие годы?
- По сути - да, но по форме - вовсе нет. То, как эта свобода и независимость воплотились, оставляет желать и желать лучшего.
- Вы были членом парламента. Общественная деятельность была потребностью Вашего патриотизма?
- Вовсе нет. Скорее, писательской потребностью, поисками нового литературного опыта.
- Опыт удался?
- Как Вам сказать, работать в парламенте можно, но результаты слишком мизерные. Там я понял, что если и могу принести какую-то пользу, то только за собственным письменным столом. Попытками приблизиться к истине, попытками высказать какую-то правду. Все это возможно только у себя в кабинете, наедине с листом бумаги, а не в парламенте при регламенте выступлений - семь минут, при том, что высказаться хотят еще десятки мужей...
- Много лет нашим президентом был писатель - Леннарт Мери. А сами Вы не хотели бы стать нашим президентом, если бы поступило такое предложение, если бы была такая возможность?
- Такая возможность у меня была, но я ее отклонил. Я не подхожу по целому ряду статей. Ну, представляете, я сажусь утром писать очередную главу романа, а тут звонят из секретариата и извещают, что к нам едет бельгийская королева. Нужно готовиться, соблюдать протокол, произносить принятые в таких случаях речи. Да неужели же из-за этого бросать главу романа, прерывать самые сладкие утренние часы работы?!! Нет, я не гожусь в фигуры, представляющие страну. Я - суверенная личность.
- Хотя те влиятельные политические круги, что уговаривали Вас, верили в Ваши возможности, Вашу мудрость, политическую дальновидность и так далее...
- И они во мне не ошиблись: все эти качества и продиктовали мой отказ.
- Вас много раз выдвигали на Нобелевскую премию. Ждете? Волнуетесь? Надеетесь?
- Деятельность Нобелевского комитета столь засекречена, что можно питаться только слухами. Когда меня выдвигали финские писатели, то один коллега шепнул мне об этом, потом были и другие шепоты, слухи, выкрики, разговоры. Собственно, сам Нобелевский комитет ни в какие отношения с объектом своих интересов не вступает, так что мне по этому поводу и сообщить нечего. Разве что понимаешь, что после присуждения подобной премии писать уже нельзя: тебя моментально национализируют, отнимут все попытки, заштрихуют малейшие проблески частной жизни... Нет, стать Нобелевским лауреатом - то же, что стать президентом. Пожалуй, лучше этого избежать...
- Вы жили при трех режимах: родились в буржуазной республике, пережили советскую власть, теперь оказались в новой независимой республике. Когда было лучше?
- У каждой власти свое лицо. В каждом лице при желании можно увидеть милые черты... Мне было лучше всего в молодости. Я принял за образец то, в чем я вырос, что меня формировало, что было для меня естественным, привычным, изначально данным.
- Так, может быть, та власть и представляется нам идеальной, какая совпала с нашей юностью,- любая власть, любая страна, любая семья, любая нация?
- Соглашусь с Вами только частично: я долго жил и много видел, и та Республика, что совпала с моей юностью, кажется мне объективно наиболее приемлемым и естественным вариантом государственного устройства.
Родина в чемоданах
- Вы привязаны к дому или Вам нравится путешествовать?
- Родина у меня частично помещается в два чемодана, а главная ее часть всегда путешествует рядом - это моя жена Эллен.
- Сравнивая Эстонию с другими странами, Вы часто испытываете патриотическую гордость?
- Ну, патриотизм вовсе не требует путешествий. Да, я сравниваю панораму своей Родины с тем, что вижу в других странах, но всегда думаю о тех достижениях, тех удачных начинаниях или традициях, которые не худо было бы перенять и нам, думаю о том, чему мы могли бы научиться, что могли бы освоить.
- Когда-то о Вас очень много писала московская и питерская критика, проводились всесоюзные семинары по вашему творчеству. Сохранились ли у Вас какие-то связи с русскими друзьями?
- Большинства моих друзей, увы, уже нет в живых, а те, кто далече, разумеется, по-прежнему мне дороги. Недавно в Таллине побывал Лев Аннинский, сохранились отношения с Юнной Мориц, еще с несколькими милыми коллегами.
- Вы следите сейчас за новинками мировой литературы? Что-то поразило Вас в последние годы?
- Пожалуй, Андрей Макин, русский, живущий в Париже и пишущий на странном бабушкином французском, получивший за свой роман Гонкуровскую премию. Все-таки он русский писатель или французский? Не пойму. А роман славный.
- Не допускаете, что скоро все перепутается, мир станет каким-то единым, усредненным и исчезнет привычное разделение на национальные литературы?
- Вполне вероятно, но я не особенно из-за этого тревожусь, поскольку меня это уже никак не коснется.
- Вас не волнуют судьбы грядущих литературных поколений?
- Да нет, я буду с небесным равнодушием наблюдать за ними, сидя на краешке облачка.
- Но ведь судьба детей и внуков Вас волнует? Родные заглядывают к Вам?
- Заглядывают... как в холодильник. Или как в библиотеку. Или за деньгами на мороженое.
- А читатели преследуют Вас, беспокоят?
- Нет. У эстонцев нет потребности вступать в непосредственный контакт с писателем. Вот из России мне писали всегда. Да и сейчас время от времени я получаю письма от моих русских читателей.
- Что пишут?
- Только приятное. Ни одного ругательного письма не получил. Раньше благодарили за то, что противостою власти...
- А теперь?
- Пожалуй, за то же...
Не я пишу романы, а скорее, они меня...
- Ваши герои, Ваши рукописи как-то давят на Вас, что-то требуют, вмешиваются в Вашу жизнь?
- Постоянно. Предлагаю Вам почти мистическую историю. Я работал над романом "Между тремя поветриями" о Балтазаре Руссове, авторе Ливонской хроники. Действие романа развертывается во второй половине шестнадцатого века. Мне все время не хватало материала, все время оставались какие-то исторические пробелы. Порой я выскакивал из-за стола и кричал, что невозможно писать в этой стране, где никто не хочет сделать предварительную историческую работу и помочь писателю...
Как-то я особенно был гневен из-за того, что не мог найти нужного описания, а Эллен как раз скоблила комнату нашей дочери-школьницы, где царил привычный бедлам. Мы в тот период решили позволить себе домработницу, но Эллен было стыдно демонстрировать посторонней женщине чудовищный дочерний беспорядок, и поэтому перед приходом помощницы моя супруга производила там генеральную уборку.
И вот Эллен выволакивает из комнаты все содержимое - вещи, книги, белье, журналы, тетради, альбомы для рисования, банку с водой для разведения красок, которой уже заляпано все вокруг. Из общей кучи выпадают несколько журналов, которые Эллен машинально кладет на крышку рояля. Верхний - номер журнала "Горизон"; я в раздражении листаю его и обнаруживаю там статью с данными, которые мне были в тот момент так необходимы!
- Вы должны все знать точно, собрать все факты, чтобы начать писать?
- Ни в коем случае. Знаний должно быть достаточно, но не слишком много. Достаточно, чтобы твердо стоять на выбранной почве, но не больше, чем необходимо для понукания фантазии. Во всякой верности и точности должна быть мера случайности, иначе не будет романа, интриги, характера, а останется бескрылый научный труд с запахом пота.
- В романе "Императорский безумец" Александр Первый посылает фон Боку в камеру Шлиссельбургской крепости фортепиано. Этот фантастический подарок - исторический факт. Для чего Александр послал заключенному это звонкое существо?
- Думаю, чтобы ослабить дух Тимотеуса.
- Музыка, искусство расслабляют, размягчают?
- Конечно.
- Кто сейчас размягчающе действует на Вас?
- Наши двенадцать внуков.
- А кто поддерживает Вас в литературе? Какие книги, какие писатели?
- Наступает время, когда нужно надеяться только на самого себя...
Вадим ЖУК // Сатира - это пружина Автор и режиссер знаменитых капустников в Петербурге, художественный руководитель театра "Четвертая стена", он успел попробоваться на роль молодого Пушкина в фильме Мотыля "Звезда пленительного счастья", сняться в фильме Сокурова, написать оперетту и мюзикл, а недавно выпустил сборник замечательных стихотворений.
Борис ЕГОРОВ // Тартуская свобода Борис Егоров, известный ученый-филолог, соратник Юрия Лотмана, бессменный ответственный редактор академической серии "Литературные памятники", никогда не числился диссидентом, но, по сути, был им всю жизнь.
Михаил ГЕРМАН // Галломан из Петербурга Историк искусства, художественный критик, автор монографий о живописцах России, Франции, Англии, Голландии и книги воспоминаний "Сложное прошедшее", Михаил Герман одинаково свободно чувствует себя в двух культурах - русской и французской.
Сергей КАТАНАНДОВ // Очищение Севера Природа Севера с его светом кротости и умиротворенности, с полным красоты небом над храмами Валаама, Кижей, Соловков врачует нуждающихся в духовном исцелении людей, очищает души.
Джон МАЛМСТАД // В присутствии гения Американский филолог, в жилах которого течет кровь скандинавских, голландских, французских предков, изучает литературу и искусство Серебряного века России.
Юрий КЛЕПИКОВ // Похоже, я потерян как гражданин У Юрия Клепикова, писателя и кинодраматурга, автора сценариев знаменитых фильмов "Пацаны", "Не болит голова у дятла", "Восхождение", репутация человека независимого.
